Читать книгу Стихи о любви (сборник) онлайн | страница 7

Мужским половым органом у птиц является бобовидный отросток.

… ведь да же столь желанные всем любовные утехи есть всего лишь трение двух слизистых оболочек.

• Ай-я-яй, шелковистая шерстка,
• золотая да синяя высь!..
• Соловей с бобовидным отростком
• над смущенною розой навис.

• Над зардевшейся розой нависши
• с бобовидным отростком своим,
• голос чистый все выше и выше –
• Дорогая, давай улетим!

• Дорогая моя, улетаю!
• Небеса, погляди в небеса,
• легкий образ белейшего рая,
• ризы, крылья, глаза, волоса!

• Дорогая моя, ах как жалко,
• ах как горько, какие шипы.
• Амор, Амор, Амор, аморалка,
• блеск слюны у припухшей губы.

• И молочных желез колыханье,
• тазобедренный нежный овал,
• песнопенье мое, ликованье,
• тридевятый лучащийся вал!

• Марк Аврелий, ты что, Марк Аврелий?
• Сам ты слизистый, бедный дурак!
• Это трели и свист загорелый,
• это рая легчайшего знак,

• это блеск распустившейся ветки,
• и бессмертья, быть может, залог,
• скрип расшатанной дачной кушетки,
• это Тютчев, и Пушкин, и Блок!

• Это скрежет всей мебели дачной,
• это все, это стон, это трах,
• это белый бюстгальтер прозрачный
• на сирени висит впопыхах!

• Это хрип, это трах, трепыханье
• синевы да сирени дурной,
• и сквозь веки, сквозь слезы блистанье,
• преломление, и между ног…

• Это Пушкин – и Пригов почти что!
• Айзенберг это – как ни крути!
• И все выше, все выше, все чище –
• Дорогая, давай улетим!

• И мохнатое влажное солнце
• сквозь листву протянуло лучи.
• Загорелое пение льется.
• Соловьиный отросток торчит.

Ходить строем в ногу в казарменном помещении, за исключением нижнего этажа, воспрещается.

• Вот говорят, что добавляют бром
• в солдатский чай. Не знаю, дорогая.
• Не знаю, сомневаюсь. Потным лбом
• казенную подушку увлажняя,
• я, засыпая, думал об одном.

• Мне было двадцать лет. Среди салаг
• я был всех старше – кроме украинца
• рябого по фамилии Хрущак.
• Под одеялом сытные гостинцы
• он ночью тайно жрал. Он был дурак.

• Он был женат. И как-то старики
• хохочущие у него отняли
• письмо жены. И, выпучив зрачки,
• он молча слушал. А они читали.
• И не забыть мне, Лена, ни строки.

• И не забыть мне рев казармы всей,
• когда дошли до места, где Галина
• в истоме нежной, в простоте своей
• писала, что не нужен ей мужчина
• другой, и продолжала без затей,

• и вспоминала, как они долблись
• (да, так и написала!) в поле где-то.
• И не забыть мне, Лена, этих лиц.
• От брата Жоры пламенным приветом
• письмо кончалось. Длинный, словно глист,

• ефрейтор Нинкин хлопнул по спине
• взопревшего немого адресата:
• «Ну ты даешь, земеля!» Страшно мне
• припоминать смешок придурковатый,
• которым отвечал Хрущак. К мотне
• тянулись руки. Алый свет заката
• лежал на верхних койках и стене.

• Закат, закат. Когда с дежурства шли,
• между казарм нам озеро сияло.
• То в голубой, то в розовой пыли
• стучали сапоги. И подступало,
• кадык сжимало. Звало издали.

• И на разводе духовой оркестр
• трубил и бухал, слезы выжимая,
• «Прощание славянки», и окрест
• лежала степь, техзону окружая,
• и не забыть мне, Лена, этих мест

• киргиз-кайсацких. Дни за днями шли.
• Хрущак ночами ел печенье с салом.
• На гауптвахту Масича вели.
• И озеро манило и сияло.
• Кадык сжимало. Звало издали.

• Душа ли? Гениталии? Как знать.
• Но, плавясь на плацу после обеда
• в противогазе мокром, я слагать
• сонеты начал, где прохладной Ледой
• и Лорелеей злоупотреблять

• вовсю пустился. И что было сил
• я воспевал грудастую студентку
• МОПИ имени Крупской. Я любил
• ее, должно быть. Белые коленки
• я почему-то с амфорой сравнил.

• Мне было двадцать лет. Засохший пот
• корой белел под мышками. Кошмаром
• была заправка коек. Целый год
• в каптерке мучил бедную гитару
• после отбоя Деев-обормот.

• А Ваня Шпак из отпуска привез
• японский календарик. Прикрывая
• рукою треугольничек волос,
• на берегу сияющем нагая,
• смеясь, стояла девушка. Гендос

• Харчевников потом ее хотел
• у Шпака обменять на скорпиона
• в смоле прозрачной, только не успел –
• ее отнял сам капитан Миронов.
• И скорпиона тоже… Сотня тел

• мужающих храпела в липкой тьме
• после отбоя. Под моею койкой
• разбавленный одеколон «Кармен»
• деды втихую пили. За попойкой
• повздорили, и, если бы ремень

• не вырвали у Строева, бог весть,
• чем кончилось бы… Знаешь, мой дружочек,
• как спать хотелось, как хотелось есть,
• как сладкого хотелось – хоть кусочек!
• Но более всего хотелось влезть

• на теток, развалившихся внизу
• на пляже офицерском, приспустивших
• бретельки. Запыленную кирзу
• мы волокли лениво – я и Лившиц,
• очкастые, смешные. Бирюзу

• волны балхашской вспоминаю я
• и ныне с легким отвращеньем. С кайфом
• мы шли к майору Тюрину. Семья
• к нему приехать собиралась. Кафель
• мы в ванной налепили за два дня.

• И вволю накупались, и, куря,
• на лоджии мы навалялись вволю.
• Но как мне жалко, Лена, что дурак
• я был, что не записывал, что Коля
• Воронин на дежурстве до утра

• напрасно говорил мне о своей
• любви, о полустанке на Урале,
• об отчиме, о лихости друзей,
• которые по пьянке раз угнали
• машину с пивом. Кроме Лорелей

• с Линорами и кроме Эвридик,
• все музе худосочной было дико.
• А в окнах аппаратной солнца лик
• уже вставал над сопкой… Вроде, Викой
• звалась его невеста. Выпускник

• училища десантного, сосед,
• ее увел. Дружки побить пытались
• его, но сами огребли. Мопед
• еще у Коли был. Они катались
• на нем. Все бабы – бляди. Счастья нет.

• Тринадцать лет уже, дружок, прошло,
• но все еще кадык сжимают сладко
• картинки эти. Ах, как солнце жгло,
• как подоконник накалился гладкий,
• и как мы навалились тяжело,

• всей ротой мы на окна налегли,
• когда между казарм на плац вступила
• Элеонора. Чуть не до земли
• оранжевая юбка доходила,
• лишь очертанья ног мы зреть могли.

• Под импортною кофточкою грудь
• высокая так колыхалась ладно,
• и бедра колыхались, и дохнуть
• не смели мы, в белье казенном жадно
• уставясь вниз. И продолжала путь

• она свой триумфальный. И поля
• широкополой шляпы прикрывали
• ее лицо, но алых губ края
• полуулыбкой вверх приподнимала
• она. И черных локонов струя

• сияла, и огромные очки
• зеркальные сияли, и под мышкой
• ракетка, но при этом каблуки
• высокие, и задницы излишек
• осанка искупала. Как легки

• ее одежды были, ярки как,
• как сердце сжалось… Зря смеешься, Лена!
• Мне было двадцать лет. Я был дурак.
• Мне было плохо. Стоя на коленях,
• полночи как-то я и Марущак

• отскабливали лезвиями пол
• линолеумный в коридоре длинном,
• ругаясь меж собою. Но пришел…
• забыл его фамилию… скотина
• такая, сука… то ли Фрол… нет, Прол…

• Проленко, что ли?.. Прапорщик, козел,
• забраковал работу, и по новой
• мы начали. Светло-зеленый пол,
• дневного света лампы и пунцовый,
• насупившийся Марущак. Пришел

• потом Миронов, и, увидев нас,
• он наорал на Прола и отправил
• меня на АТС, Серегу в ЛАЗ.
• Стажерами мы были, и по праву
• припахивали нас… А как-то раз

• Миронов у дедов отнял вино,
• и, выстроив всю роту, в таз вонючий
• он вылил пять бутылок. «Ни одной
• себе не взял, паскуда, потрох сучий!» –
• шептал Савельев за моей спиной.

• Тринадцать лет прошло. Не знаю я,
• действительно ль она Элеонорой
• звалась, не знаю, но, душа моя,
• талантлив был солдатик тот, который
• так окрестил ее, слюну лия.

• Она была приехавшей женой
• майора Тюрина. Я представлял порочно,
• как отражает кафель голубой,
• налепленный рукой моей, барочный
• Элеонорин бюст и зад тугой…

• Ах, Леночка, я помню кинозал,
• надышанный, пропахший нашим потом.
• Мы собирались, если не аврал
• и не ЧП, всей частью по субботам
• и воскресеньям. И сперва читал

• нам лекцию полковник Пирогов
• про Чили и Китай, про укрепленье
• готовности, про происки врагов,
• про XXV съезд, про отношенья
• неуставные. Рядовой Дроздов

• однажды был на сцену приглашен,
• и Пирогов с иронией игривой
• зачитывал письмо его. А он
• стоял потупясь. «Вот как некрасиво,
• как стыдно!» – Пирогов был возмущен

• тем, что Дроздов про пьянку написал
• и про спанье на боевом дежурстве.
• И зал был возмущен, негодовал:
• «Салага, а туда же!» Я не в курсе,
• Ленуля, все ли письма он читал

• иль выборочно. Думаю, не все.
• А все-таки стихи о Персефоне,
• небось, читал, о пресвятой красе
• перстов и персей, с коими резонно
• был мной аллитерирован Персей.

• И наконец, он уходил. И свет
• гасили в зале, и экран светился.
• И помню я через тринадцать лет,
• как зал то умолкал, то веселился
• громоподобно, Лена. Помню бред

• какой-то про танцовщицу, цветной
• арабский, что ли, фильм. Она из бедных
• была, но слишком хороша собой,
• и все тесней кольцо соблазнов вредных
• сжималось. Но уже мелькнул герой,

• которому избавить суждено
• ее от домогательств богатеев.
• В гостинице она пила вино
• и танцевала с негодяем, млея.
• Уже он влек в альков бедняжку, но…

• «На выход, рота связи!» – громкий крик
• раздался, и, ругаясь, пробирались
• мы к выходу, и лишь один старик
• и двое черпаков сидеть остались.
• За это их заставили одних

• откапывать какой-то кабель… Так
• и не узнал я, как же все сложилось
• у той танцорки. Глупый Марущак
• потом в курилке забавлял служивых,
• кривляясь и вихляя задом, как

• арабская танцовщица… Копать
• траншею было трудно. Каменистый
• там грунт и очень жарко. Ах, как спать
• хотелось в этом мареве, как чисто
• вода блестела в двух шагах. Шагать

• в казарму приходилось, потому
• что только с офицером разрешалось
• купаться. Но гурьбой в ночную тьму
• деды в трусах сбегали. Возвращались
• веселые и мокрые. «Тимур, –

• шептал Дроздов, мешая спать, – давай
• купнемся!» – соблазняя тем, что дрыхнул
• дежурный, а на тумбочке Мамай
• из нашего призыва. «Ну-ка спрыгнул
• сюда, боец! А ну давай, давай!» –

• ефрейтор Нинкин сетку пнул ногой
• так, что Дроздова вскинуло. «Купаться,
• салаги, захотели? Ну борзой
• народ пошел! Ну вы даете, братцы!
• Ну завтра покупаемся!»… Какой

• я видел сон в ту ночь! Чертог сиял.
• Шампанское прохладною струею
• взмывало вверх и падало в хрусталь,
• в раскрытых окнах темно-голубое
• мерцало небо звездами, играл
• оркестр цыганский песню Лорелеи,
• и Леда шла, коленками белея,
• по брошенным мехам и по коврам
• персидским. Перси сладостные, млея,
• под легкою туникою и срам
• темнеющий я разглядел, и лепет
• влюбленный услыхал, и тайный трепет
• девичьей плоти ощутил. Сиял
• чертог, и конфетти, гирлянды, блестки,
• подвязки, полумаски и сережки,
• и декольте, и пенистый бокал,
• как в оперетте Кальмана. И пары
• кружились, и гавайские гитары
• нам пели, и хохляцкие цимбалы,
• и вот в венке Галинка подошла,
• сказала, что не нужен ей мужчина
• другой, что краше хлопца не знайшла,
• брат Жора в сапогах и свитке синей
• плясал гопак, веселый казачина,
• с Марущаком. И сена аромат
• от Гали исходил, босые ножки
• притопывали, розовый мускат
• мы пили с ней, и деревянной ложкой
• вареники мы ели. Через сад
• на сеновал мы пробежали с Галей.
• Танцовщицы арабские плясали
• и извивались будто змеи, счесть
• алмазов, и рубинов, и сапфиров
• мы не могли, и лейтенант Шафиров
• в чалме зеленой предложил присесть,
• отведать винограда и шербета,
• и соловей стонал над розой где-то,
• рахат-лукум, халву и пастилу,
• сгущенку и портвейн «Букет Прикумья»
• вкушали мы с мороженым из ГУМа,
• и нам служил полунагой зулус
• с блестящим ятаганом, Зульфия
• ко мне припала телом благовонным,
• сплетались руки, страсти не тая,
• и теплый ветер пробежал по кронам
• под звон зурны, и легкая чадра
• спадала, и легчайшие шальвары
• спускались, и разматывалось сари,
• японка улыбалась и звала,
• прикрыв рукою треугольник темный,
• и море набегало на песок
• сияющего брега, и огромный
• янтарный скорпион лежал у ног,
• магические чары расточая…
• Какие-то арапы, самураи
• верхом промчались. Леда проплыла
• в одежде стройотрядовской, туда же
• промчался лебедь. Тихо подошла
• отрядная вожатая Наташа
• и, показав мне глупости, ушла
• за КПП. И загорали жены
• командного состава без всего,
• но тут раздались тягостные стоны –
• как бурлаки на Волге, бечевой
• шли старики, влача в лазури сонной
• трирему, и на палубе злаченой
• в толпе рабынь с пантерою ручной
• плыла Она в сверкающей короне
• на черных волосах! Над головой
• два голубя порхали, и в поклоне
• все замерли, и в звонкой тишине
• с улыбкой на устах бесстыдно-алых
• Элеонора шла зеркальным залом,
• шла медленно, и шла она ко мне!
• И черные ажурные чулки,
• и тяжкие запястья, и бюстгальтер
• кроваво-золотой, и каблуки
• высокие! Гонконговские карты,
• мной виденные как-то раз в купе,
• ожившие, ее сопровождали,
• и все тянулось к Ней в немой мольбе!
• Но шла Она ко мне! И зазвучали
• томительные скрипки, лепестки
• пионов темных падали в фонтаны
• медлительно. И черные очки
• Она сняла, приблизившись. И странным,
• нездешним светом хищные зрачки
• сияли, и одежды ниспадали,
• и ноготки накрашенные сжали

• мне… В общем, Лена, двадцать лет
• мне было. И, проснувшись до подъема,
• я плакал от стыда. И мой сосед
• Дроздов храпел. И никакого брома
• не содержали, Лена, ни обед,
• ни завтрак и ни ужин. Вовсе нет.