Читать книгу Стихи о любви (сборник) онлайн | страница 7
Мужским половым органом у птиц является бобовидный отросток.
«Зоология»… ведь да же столь желанные всем любовные утехи есть всего лишь трение двух слизистых оболочек.
Марк Аврелий«Ай-я-яй, шелковистая шерстка…»
- Ай-я-яй, шелковистая шерстка,
- золотая да синяя высь!..
- Соловей с бобовидным отростком
- над смущенною розой навис.
- Над зардевшейся розой нависши
- с бобовидным отростком своим,
- голос чистый все выше и выше –
- Дорогая, давай улетим!
- Дорогая моя, улетаю!
- Небеса, погляди в небеса,
- легкий образ белейшего рая,
- ризы, крылья, глаза, волоса!
- Дорогая моя, ах как жалко,
- ах как горько, какие шипы.
- Амор, Амор, Амор, аморалка,
- блеск слюны у припухшей губы.
- И молочных желез колыханье,
- тазобедренный нежный овал,
- песнопенье мое, ликованье,
- тридевятый лучащийся вал!
- Марк Аврелий, ты что, Марк Аврелий?
- Сам ты слизистый, бедный дурак!
- Это трели и свист загорелый,
- это рая легчайшего знак,
- это блеск распустившейся ветки,
- и бессмертья, быть может, залог,
- скрип расшатанной дачной кушетки,
- это Тютчев, и Пушкин, и Блок!
- Это скрежет всей мебели дачной,
- это все, это стон, это трах,
- это белый бюстгальтер прозрачный
- на сирени висит впопыхах!
- Это хрип, это трах, трепыханье
- синевы да сирени дурной,
- и сквозь веки, сквозь слезы блистанье,
- преломление, и между ног…
- Это Пушкин – и Пригов почти что!
- Айзенберг это – как ни крути!
- И все выше, все выше, все чище –
- Дорогая, давай улетим!
- И мохнатое влажное солнце
- сквозь листву протянуло лучи.
- Загорелое пение льется.
- Соловьиный отросток торчит.
VIII. Элеонора
Ходить строем в ногу в казарменном помещении, за исключением нижнего этажа, воспрещается.
Устав внутренней службы1- Вот говорят, что добавляют бром
- в солдатский чай. Не знаю, дорогая.
- Не знаю, сомневаюсь. Потным лбом
- казенную подушку увлажняя,
- я, засыпая, думал об одном.
- Мне было двадцать лет. Среди салаг
- я был всех старше – кроме украинца
- рябого по фамилии Хрущак.
- Под одеялом сытные гостинцы
- он ночью тайно жрал. Он был дурак.
- Он был женат. И как-то старики
- хохочущие у него отняли
- письмо жены. И, выпучив зрачки,
- он молча слушал. А они читали.
- И не забыть мне, Лена, ни строки.
- И не забыть мне рев казармы всей,
- когда дошли до места, где Галина
- в истоме нежной, в простоте своей
- писала, что не нужен ей мужчина
- другой, и продолжала без затей,
- и вспоминала, как они долблись
- (да, так и написала!) в поле где-то.
- И не забыть мне, Лена, этих лиц.
- От брата Жоры пламенным приветом
- письмо кончалось. Длинный, словно глист,
- ефрейтор Нинкин хлопнул по спине
- взопревшего немого адресата:
- «Ну ты даешь, земеля!» Страшно мне
- припоминать смешок придурковатый,
- которым отвечал Хрущак. К мотне
- тянулись руки. Алый свет заката
- лежал на верхних койках и стене.
- Закат, закат. Когда с дежурства шли,
- между казарм нам озеро сияло.
- То в голубой, то в розовой пыли
- стучали сапоги. И подступало,
- кадык сжимало. Звало издали.
- И на разводе духовой оркестр
- трубил и бухал, слезы выжимая,
- «Прощание славянки», и окрест
- лежала степь, техзону окружая,
- и не забыть мне, Лена, этих мест
- киргиз-кайсацких. Дни за днями шли.
- Хрущак ночами ел печенье с салом.
- На гауптвахту Масича вели.
- И озеро манило и сияло.
- Кадык сжимало. Звало издали.
- Душа ли? Гениталии? Как знать.
- Но, плавясь на плацу после обеда
- в противогазе мокром, я слагать
- сонеты начал, где прохладной Ледой
- и Лорелеей злоупотреблять
- вовсю пустился. И что было сил
- я воспевал грудастую студентку
- МОПИ имени Крупской. Я любил
- ее, должно быть. Белые коленки
- я почему-то с амфорой сравнил.
- Мне было двадцать лет. Засохший пот
- корой белел под мышками. Кошмаром
- была заправка коек. Целый год
- в каптерке мучил бедную гитару
- после отбоя Деев-обормот.
- А Ваня Шпак из отпуска привез
- японский календарик. Прикрывая
- рукою треугольничек волос,
- на берегу сияющем нагая,
- смеясь, стояла девушка. Гендос
- Харчевников потом ее хотел
- у Шпака обменять на скорпиона
- в смоле прозрачной, только не успел –
- ее отнял сам капитан Миронов.
- И скорпиона тоже… Сотня тел
- мужающих храпела в липкой тьме
- после отбоя. Под моею койкой
- разбавленный одеколон «Кармен»
- деды втихую пили. За попойкой
- повздорили, и, если бы ремень
- не вырвали у Строева, бог весть,
- чем кончилось бы… Знаешь, мой дружочек,
- как спать хотелось, как хотелось есть,
- как сладкого хотелось – хоть кусочек!
- Но более всего хотелось влезть
- на теток, развалившихся внизу
- на пляже офицерском, приспустивших
- бретельки. Запыленную кирзу
- мы волокли лениво – я и Лившиц,
- очкастые, смешные. Бирюзу
- волны балхашской вспоминаю я
- и ныне с легким отвращеньем. С кайфом
- мы шли к майору Тюрину. Семья
- к нему приехать собиралась. Кафель
- мы в ванной налепили за два дня.
- И вволю накупались, и, куря,
- на лоджии мы навалялись вволю.
- Но как мне жалко, Лена, что дурак
- я был, что не записывал, что Коля
- Воронин на дежурстве до утра
- напрасно говорил мне о своей
- любви, о полустанке на Урале,
- об отчиме, о лихости друзей,
- которые по пьянке раз угнали
- машину с пивом. Кроме Лорелей
- с Линорами и кроме Эвридик,
- все музе худосочной было дико.
- А в окнах аппаратной солнца лик
- уже вставал над сопкой… Вроде, Викой
- звалась его невеста. Выпускник
- училища десантного, сосед,
- ее увел. Дружки побить пытались
- его, но сами огребли. Мопед
- еще у Коли был. Они катались
- на нем. Все бабы – бляди. Счастья нет.
- Тринадцать лет уже, дружок, прошло,
- но все еще кадык сжимают сладко
- картинки эти. Ах, как солнце жгло,
- как подоконник накалился гладкий,
- и как мы навалились тяжело,
- всей ротой мы на окна налегли,
- когда между казарм на плац вступила
- Элеонора. Чуть не до земли
- оранжевая юбка доходила,
- лишь очертанья ног мы зреть могли.
- Под импортною кофточкою грудь
- высокая так колыхалась ладно,
- и бедра колыхались, и дохнуть
- не смели мы, в белье казенном жадно
- уставясь вниз. И продолжала путь
- она свой триумфальный. И поля
- широкополой шляпы прикрывали
- ее лицо, но алых губ края
- полуулыбкой вверх приподнимала
- она. И черных локонов струя
- сияла, и огромные очки
- зеркальные сияли, и под мышкой
- ракетка, но при этом каблуки
- высокие, и задницы излишек
- осанка искупала. Как легки
- ее одежды были, ярки как,
- как сердце сжалось… Зря смеешься, Лена!
- Мне было двадцать лет. Я был дурак.
- Мне было плохо. Стоя на коленях,
- полночи как-то я и Марущак
- отскабливали лезвиями пол
- линолеумный в коридоре длинном,
- ругаясь меж собою. Но пришел…
- забыл его фамилию… скотина
- такая, сука… то ли Фрол… нет, Прол…
- Проленко, что ли?.. Прапорщик, козел,
- забраковал работу, и по новой
- мы начали. Светло-зеленый пол,
- дневного света лампы и пунцовый,
- насупившийся Марущак. Пришел
- потом Миронов, и, увидев нас,
- он наорал на Прола и отправил
- меня на АТС, Серегу в ЛАЗ.
- Стажерами мы были, и по праву
- припахивали нас… А как-то раз
- Миронов у дедов отнял вино,
- и, выстроив всю роту, в таз вонючий
- он вылил пять бутылок. «Ни одной
- себе не взял, паскуда, потрох сучий!» –
- шептал Савельев за моей спиной.
- Тринадцать лет прошло. Не знаю я,
- действительно ль она Элеонорой
- звалась, не знаю, но, душа моя,
- талантлив был солдатик тот, который
- так окрестил ее, слюну лия.
- Она была приехавшей женой
- майора Тюрина. Я представлял порочно,
- как отражает кафель голубой,
- налепленный рукой моей, барочный
- Элеонорин бюст и зад тугой…
- Ах, Леночка, я помню кинозал,
- надышанный, пропахший нашим потом.
- Мы собирались, если не аврал
- и не ЧП, всей частью по субботам
- и воскресеньям. И сперва читал
- нам лекцию полковник Пирогов
- про Чили и Китай, про укрепленье
- готовности, про происки врагов,
- про XXV съезд, про отношенья
- неуставные. Рядовой Дроздов
- однажды был на сцену приглашен,
- и Пирогов с иронией игривой
- зачитывал письмо его. А он
- стоял потупясь. «Вот как некрасиво,
- как стыдно!» – Пирогов был возмущен
- тем, что Дроздов про пьянку написал
- и про спанье на боевом дежурстве.
- И зал был возмущен, негодовал:
- «Салага, а туда же!» Я не в курсе,
- Ленуля, все ли письма он читал
- иль выборочно. Думаю, не все.
- А все-таки стихи о Персефоне,
- небось, читал, о пресвятой красе
- перстов и персей, с коими резонно
- был мной аллитерирован Персей.
- И наконец, он уходил. И свет
- гасили в зале, и экран светился.
- И помню я через тринадцать лет,
- как зал то умолкал, то веселился
- громоподобно, Лена. Помню бред
- какой-то про танцовщицу, цветной
- арабский, что ли, фильм. Она из бедных
- была, но слишком хороша собой,
- и все тесней кольцо соблазнов вредных
- сжималось. Но уже мелькнул герой,
- которому избавить суждено
- ее от домогательств богатеев.
- В гостинице она пила вино
- и танцевала с негодяем, млея.
- Уже он влек в альков бедняжку, но…
- «На выход, рота связи!» – громкий крик
- раздался, и, ругаясь, пробирались
- мы к выходу, и лишь один старик
- и двое черпаков сидеть остались.
- За это их заставили одних
- откапывать какой-то кабель… Так
- и не узнал я, как же все сложилось
- у той танцорки. Глупый Марущак
- потом в курилке забавлял служивых,
- кривляясь и вихляя задом, как
- арабская танцовщица… Копать
- траншею было трудно. Каменистый
- там грунт и очень жарко. Ах, как спать
- хотелось в этом мареве, как чисто
- вода блестела в двух шагах. Шагать
- в казарму приходилось, потому
- что только с офицером разрешалось
- купаться. Но гурьбой в ночную тьму
- деды в трусах сбегали. Возвращались
- веселые и мокрые. «Тимур, –
- шептал Дроздов, мешая спать, – давай
- купнемся!» – соблазняя тем, что дрыхнул
- дежурный, а на тумбочке Мамай
- из нашего призыва. «Ну-ка спрыгнул
- сюда, боец! А ну давай, давай!» –
- ефрейтор Нинкин сетку пнул ногой
- так, что Дроздова вскинуло. «Купаться,
- салаги, захотели? Ну борзой
- народ пошел! Ну вы даете, братцы!
- Ну завтра покупаемся!»… Какой
- я видел сон в ту ночь! Чертог сиял.
- Шампанское прохладною струею
- взмывало вверх и падало в хрусталь,
- в раскрытых окнах темно-голубое
- мерцало небо звездами, играл
- оркестр цыганский песню Лорелеи,
- и Леда шла, коленками белея,
- по брошенным мехам и по коврам
- персидским. Перси сладостные, млея,
- под легкою туникою и срам
- темнеющий я разглядел, и лепет
- влюбленный услыхал, и тайный трепет
- девичьей плоти ощутил. Сиял
- чертог, и конфетти, гирлянды, блестки,
- подвязки, полумаски и сережки,
- и декольте, и пенистый бокал,
- как в оперетте Кальмана. И пары
- кружились, и гавайские гитары
- нам пели, и хохляцкие цимбалы,
- и вот в венке Галинка подошла,
- сказала, что не нужен ей мужчина
- другой, что краше хлопца не знайшла,
- брат Жора в сапогах и свитке синей
- плясал гопак, веселый казачина,
- с Марущаком. И сена аромат
- от Гали исходил, босые ножки
- притопывали, розовый мускат
- мы пили с ней, и деревянной ложкой
- вареники мы ели. Через сад
- на сеновал мы пробежали с Галей.
- Танцовщицы арабские плясали
- и извивались будто змеи, счесть
- алмазов, и рубинов, и сапфиров
- мы не могли, и лейтенант Шафиров
- в чалме зеленой предложил присесть,
- отведать винограда и шербета,
- и соловей стонал над розой где-то,
- рахат-лукум, халву и пастилу,
- сгущенку и портвейн «Букет Прикумья»
- вкушали мы с мороженым из ГУМа,
- и нам служил полунагой зулус
- с блестящим ятаганом, Зульфия
- ко мне припала телом благовонным,
- сплетались руки, страсти не тая,
- и теплый ветер пробежал по кронам
- под звон зурны, и легкая чадра
- спадала, и легчайшие шальвары
- спускались, и разматывалось сари,
- японка улыбалась и звала,
- прикрыв рукою треугольник темный,
- и море набегало на песок
- сияющего брега, и огромный
- янтарный скорпион лежал у ног,
- магические чары расточая…
- Какие-то арапы, самураи
- верхом промчались. Леда проплыла
- в одежде стройотрядовской, туда же
- промчался лебедь. Тихо подошла
- отрядная вожатая Наташа
- и, показав мне глупости, ушла
- за КПП. И загорали жены
- командного состава без всего,
- но тут раздались тягостные стоны –
- как бурлаки на Волге, бечевой
- шли старики, влача в лазури сонной
- трирему, и на палубе злаченой
- в толпе рабынь с пантерою ручной
- плыла Она в сверкающей короне
- на черных волосах! Над головой
- два голубя порхали, и в поклоне
- все замерли, и в звонкой тишине
- с улыбкой на устах бесстыдно-алых
- Элеонора шла зеркальным залом,
- шла медленно, и шла она ко мне!
- И черные ажурные чулки,
- и тяжкие запястья, и бюстгальтер
- кроваво-золотой, и каблуки
- высокие! Гонконговские карты,
- мной виденные как-то раз в купе,
- ожившие, ее сопровождали,
- и все тянулось к Ней в немой мольбе!
- Но шла Она ко мне! И зазвучали
- томительные скрипки, лепестки
- пионов темных падали в фонтаны
- медлительно. И черные очки
- Она сняла, приблизившись. И странным,
- нездешним светом хищные зрачки
- сияли, и одежды ниспадали,
- и ноготки накрашенные сжали
- мне… В общем, Лена, двадцать лет
- мне было. И, проснувшись до подъема,
- я плакал от стыда. И мой сосед
- Дроздов храпел. И никакого брома
- не содержали, Лена, ни обед,
- ни завтрак и ни ужин. Вовсе нет.
IX. Эклога