Читать книгу Воля Донбасса (сборник) онлайн | страница 25
- Нет контрибуций или прощений,
- В потоке железном жертвоприношений
- Кругом кибер-панк, лоу лайф, хай тек;
- Но каждый в душе – индеец-ацтек.
- Вечно голодные боги Карбона,
- Шевелятся щупальца – змеи Горгоны;
- Девы-горгульи багровый рот,
- В Минске-Моргуле, у Чёрных Ворот.
- Вырежу в дереве руну Беркана,
- В память защитника Желько, Аркана;
- Вырежу в камне руну Совуло —
- Чтобы погибли сыны Вельзевула;
- Соединю их руной Одаль,
- Словно слова датчанин Даль.
- И завершу руной Эйваз,
- Чтоб не ушёл ни один из вас.
Миссия легата
- Из сарматских степей возвращался легат,
- Он не видел давно Pax Romana;
- Голубые меха, и янтарь, и агат
- Были даром Царей-наркоманов.
- «Собираются вместе под сводом шатра
- И бросают зелёное зелье
- На горячие камни, на угли костра,
- И в дыму продолжают веселье».
- «Будь спокоен, о Август! Радей об одном:
- Мир в Империи долго продлится,
- Если будешь ты слать караваны с вином
- На Дунай, где степная граница».
- На Сицилии, в тени оливковых рощ,
- Удалившись от Рима и власти
- Опочил мой легат, а Империи мощь
- Уменьшалась, при смене династий.
- «Я слыхал, что Аттила не любит вина.
- Оттого, что сильней опьяняет война».
Безумие, вышедшее из моря
- Но есть и новые миры:
- Они отмечены, наверно,
- Разломами земной коры
- И извержением инферно
- Где вырождающихся рас
- Сонм баснословных культов рабских —
- Туда иду я, как Леграсс,
- Среди разнузданных, арабских
- Наркоторговцев, до поры
- Рассеянных – без общей цели
- И населяющих миры
- Мультикультурного Марселя,
- Где, знаю, демон войн покинет свой
- Приют постылый, многовековой.
Анна Ревякина
(Донецк)
- Вослед шипели: «Гордячка…»
- Евдокия – дочь горняка и сама горнячка
- обушком по-изотовски,
- оставляя в земле полости,
- на-гора поднимала гору,
- поднимала город
- с колен, на которые он не стал.
- За кварталом квартал, за кристаллом кристалл.
- «Крепи, – кричит Королёва-мать, —
- мы крепки, нас никому не взять,
- не размазать оземь, мы и есть земля,
- земля Шубина, земля чёрного короля!»
- Под косынкой косы – чёрное серебро.
- Евдокия – не женщина, не косточка, не ребро.
- Евдокия сама по себе хребет.
- Говорила так: «Пашка-то наш поэт,
- остальные рифмуют, но не до мяса и позвонков,
- а у Иванова гляди, как отскакивает от зубов.
- Не вешай нос, лампонос, прославишься через век,
- будет время другой войны, будет в розах снег,
- но уголь во все времена чернее чёрного, сам мрак.
- Что стоишь и топчешься, заходи в барак!»
- А в бараке свет изо всех щелей
- да углы, что всех углов углей,
- уголёк потрескивает в печи.
- Сколько же в Донбассе ещё будет сволочи.
- Осторожно, двери закрыты, водитель сосредоточен,
- пассажиры смотрят в окна, как убегают обочины.
- С шакальей улыбкой миномётчик выпустит мину,
- громко крикнет «За Україну!»
- Раньше за Украину пили, закусывали, а теперь убивают,
- миномётчик улыбается миномёту, говорит: «Баю-баю…»
- Спите, суки, босоногие сепары, русские пропагандоны,
- а я, моторний, поїду додому.
- А ви вже приїхали. Выходите, чего разлеглись-расселись,
- миномётчик будет улыбаться, пока не заболит челюсть.
- Миномётчику скажут дома: «Розкажи нам, Рома,
- вони насправді зайва хромосома?»
- Рома кивнёт, дотронется до ямочки на подбородке,
- попросит борща с чесноком, чёрного хлеба, водки,
- и расскажет о том, как миномёт с первого выстрела
- дал осечку.
- Мама заплачет: «Боже мій, як небезпечно!»
- Человек – это хрупкая глина,
- особенно,
- если этого человека зовут Полина
- Григорьевна.
- Моя домработница
- вспоминает, как раньше
- её, красивую и волоокую,
- мать возила по санаториям,
- по различным водам,
- а теперь она одинокая
- моет чашечку, содой
- чистит ложечку мельхиоровую.
- И некому позвонить в «скорую».
- Сын её Юра женился рано,
- жена его, дура,
- работает в бухгалтерии ресторана.
- Внуки моей Полины – студент и школьница.
- И никто о моей Полине не беспокоится.
- Полина ко мне приходит по понедельникам и четвергам,
- я иногда пишу о ней в Instagram,
- иногда добавляю сверху сотенку-две,
- уходя в союз, кладу их на обеденный стол.
- Полина вздыхает, крестится: «Будет на корвалол».
- У Полины больное сердце и ещё много чего болит.
- Она как никто жарит картошку с луком, печёт бисквит.
- Полина почти не женщина и тем более не старуха,
- в ней есть что-то такое особое:
- не то сила воли, не то жажда жизни, не то закалённость духа.
- Полина – ребёнок войны, робот один-девять-три-семь,
- состоит из натруженных рук и блок-схем,
- из любви к ближним и их посуде из чешского магазина.
- Она её моет руками голыми, пренебрегая резиной.
- Моет, как мыли мама и бабушка, по старинке, до скрипа.
- Иногда какое-нибудь особенно чистое блюдце
- начинает звучать, как скрипка,
- в её прекрасных разбухших от мыльной воды ладошках.
- И некому, всегда некому позвонить в неотложку.
- И моя Полина, зная про это страшное некому,
- носит слёзы под сиреневатыми веками.
- И слёзы эти катятся по щекам и падают в результате
- на тарелки, и еда в них становится солоноватей.
- Я ем из этих тарелок, вымытых моей Полиной,
- и думаю только про то, что и тарелки глина,
- и мы тоже глина,
- хрупкая божья глина.
- Я люблю этот город —
- обетованную степь,
- на лице его порох,
- он видел воочию смерть.
- Он безумен, как шляпник,
- разливший нечаянно ртуть.
- Этот город внезапен,
- но мне не в чем его упрекнуть.
- Он стоит на границе —
- силы света и силы тьмы.
- Он немножечко рыцарь,
- его горы – всего-то холмы.
- Его вены, усталые вены —
- потемневший асфальт дорог.
- Его все обвиняют в измене,
- сочиняют ему некролог.
- Я люблю его, как ребёнка,
- не болеет ли, не озяб?
- Как же тонко в нём всё, так тонко,
- но об этом сейчас нельзя.
- Впрочем, в тонкости тоже сила,
- тоже правда и благодать.
- Я заранье его простила,
- если будет за что прощать.
- Вот и платье на мне бабушкино,
- а серёжки в ушах – сестрины.
- Меня дед называет Аннушкой,
- остальные зовут принцессою.
- Мне вчера было восемь от роду,
- целых восемь, берёт оторопь.
- Мои серьги блестят золотом,
- словно солнце зимою в оттепель.
- Я умею словечки складывать,
- нараспев читать с табуреточки.
- Подпевают мне в такт ягодки —
- две серёжки в ушах девочки.
- И пылит за окном улочка —
- Первомайская, неизбывная.
- На воротах кудахчут курочки —
- диво чудное, чудо дивное.
- И светло так над Докучаевском,
- мир наполнен ещё бессмертием.
- На шкафу в моей детской спаленке
- ясно солнце – букет бессмертника.
- Вот и платье на мне бабушкино,
- а серёжки в ушах – сестрины.
- Меня дед называет Аннушкой,
- остальные зовут принцессою.
- Кто читает все эти чёртовы сводки?
- Налей мне водки, промой мои раны,
- мы с тобой в подвале сидим, как в подводной лодке,
- имени русой Марии, имени плачущей Анны.
- Наша лампа-лампочка, наша маленькая лампада,
- жёлтая, жуткая, внутриматочная спираль мира.
- Не гляди на меня, Мария, я боюсь твоего взгляда,
- помолчим, Мария, здесь каждое слово – гиря.
- Наш подвал укромен, четыре стены и стулья,
- а ещё эти полки с помидорами-огурцами.
- Нас подвал уменьшает, съёживает, сутулит,
- мы становимся даже не сёстрами – близнецами.
- А на завтра сводки, от которых мне сводит душу,
- а на завтра снова учиться ходить по краю.
- Мы идём по улице – два морячка по суше,
- мы с тобою ещё ни разу не умирали.
- А в Донецке снова гудит земля,
- словно в худшие времена,
- только мама считает, что худшее впереди.
- Дом – четыре стены, но одна стена
- говорит: «Беги!»
- Моя мама устала бояться
- и устала вот так стоять,
- словно вкопанная в беду.
- Если вспять пространство
- и время вспять,
- то не смей подходить к окну.
- Это зарево сызнова – не заря,
- это зарево – зуб за зуб.
- Моя мама, ни слова не говоря,
- унимает дрожь, усмиряет зуд.
- Ей давно не страшно, она кремень,
- серый памятник площадной.
- Мама точно знает, она – мишень.
- Или кто-то из нас c тобой…
- Рельсы режут на две неравные половины
- полуостров, что когда-то был территорией Украины.
- Моё Чёрное море с волнорезами и буями,
- за тебя теперь надо рассчитываться рублями.
- Кроме смены валюты, власти, символики,
- всё осталось прежним, белые колченогие столики,
- торговка самсой, чебуреками, пиццей
- смотрит в наши незагорелые лица,
- улыбается золотом: «Приехали наконец-то!»
- А после хмурится, вспоминая, что мы из Донецка.
- Отмеряет порцию теста, кричит в приоткрытые двери:
- «Отец, они всё же приехали, а ты не верил!»
- И откуда-то из глубин их крошечного киоска
- появляется дядя Эльдар в красной мастерке Bosco.
- Обнимаемся так, что повизгивают суставы,
- «Вы к нам как? Самолётом или через паромную переправу?»
- Это всё не важно, дядя Эльдар, это всё вторично,
- я смотрю на него, и глаза его татарские ежевичные
- наполняются солёной водой, как на пирсе впадины,
- а глаза его огромные почти чёрные виноградины,
- на меня глядят сквозь слёзы и не могут
- насытиться-наглядеться:
- «Здравствуй! Здравствуй, моя смелая девочка из Донецка!»
- Сама не знаю, как я их пишу,
- как будто и дышу, и не дышу.
- И буквы, превращаясь в отпечатки,
- канючат их под утро отпечатать,
- предать огласке, высвободить пядь,
- как будто словом можно повлиять.
- Но точно можно обозначить время,
- суровость быта, свист в печной трубе.
- Прошу, мой свет, ни слова о войне,
- ни слова про завышенную цену,
- которую приходится платить,
- нанизывая бусины на нить.
- Ни слова про поджилки и юродство,
- про вечное безденежье в плену,
- про то, как пустошь, топи, целину,
- сверяясь по картинкам садоводства,
- я еженощно превращаю в книги,
- не применяя тяпки и мотыги.
- Одни лишь пальцы, стёртые к утру,
- и если я когда-нибудь умру,
- во что не получается поверить,
- ты помни, что мои стихи, как двери,
- в замочной скважине которых диск Луны
- и облака донецкие видны.